Голодная волчиха встала, чтобы идти на охоту. Ее волчата, все трое,
крепко спали, сбившись в кучу, и грели друг друга. Она облизала их и
пошла.
Был уже весенний месяц март, но по
ночам деревья трещали от холода, как в декабре, и едва высунешь язык,
как его начинало сильно щипать. Волчиха была слабого здоровья,
мнительная; она вздрагивала от малейшего шума и все думала о том, как бы
дома без нее кто не обидел волчат. Запах человеческих и лошадиных
следов, пни, сложенные дрова и темная унавоженная дорога пугали ее; ей
казалось, будто за деревьями в потемках стоят люди и где-то за лесом
воют собаки.
Она была уже не молода и чутье у нее
ослабело, так что, случалось, лисий след она принимала за собачий в
иногда даже, обманутая чутьем, сбивалась с дороги, чего с нею никогда не
бывало в молодости. По слабости здоровья она уже не охотилась на телят и
крупных баранов, как прежде, и уже далеко обходила лошадей с жеребятами,
а питалась одною падалью; свежее мясо ей приходилось кушать очень редко,
только весной, когда она, набредя на зайчиху, отнимала у нее детей или
забиралась к мужикам в хлев, где были ягнята.
В верстах четырех от ее логовища, у
почтовой дороги, стояло зимовье. Тут жил сторож Игнат, старик лет
семидесяти, который все кашлял и разговаривал сам с собой; обыкновенно
ночью он спал, а днем бродил по лесу с ружьем-одностволкой и посвистывал
на зайцев. Должно быть, раньше он служил в механиках, потому что каждый
раз, прежде чем остановиться, кричал себе: «Стоп, машина!» и прежде чем
пойти дальше: «Полный ход!» При нем находилась громадная черная собака
неизвестной породы, по имени Арапка. Когда она забегала далеко вперед,
то он кричал ей: «Задний ход!» Иногда он пел и при этом сильно шатался и
часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: «Сошел с
рельсов!»
Волчиха помнила, что летом и осенью
около зимовья паслись баран и две ярки, и когда она не так давно
пробегала мимо, то ей послышалось, будто в хлеву блекли. И теперь,
подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в
хлеву должны быть ягнята непременно. Ее мучил голод, она думала о том, с
какою жадностью она будет есть ягненка, и от таких мыслей зубы у нее
щелкали и глаза светились в потемках, как два огонька.
Изба Игната, его сарай, хлев и
колодец были окружены высокими сугробами. Было тихо. Арапка, должно
быть, спала под сараем.По сугробу волчиха
взобралась на хлев и стала разгребать лапами и мордой соломенную крышу.
Солома была гнилая и рыхлая, так что волчиха едва не провалилась; на нее
вдруг прямо в морду пахнуло теплым паром и запахом навоза и овечьего
молока. Внизу, почувствовав холод, нежно заблеял ягненок. Прыгнув в
дыру, волчиха упала передними лапами и грудью на что-то мягкое и теплое,
должно быть, на барана, и в это время в хлеву что-то вдруг завизжало,
залаяло и залилось тонким, подвывающим голоском, овцы шарахнулись к
стенке, и волчиха, испугавшись, схватила, что первое попалось в зубы, и
бросилась вон...
Она бежала, напрягая силы, а в это
время Арапка, уже почуявшая волка, неистово выла, кудахтали в зимовье
потревоженные куры, и Игнат, выйдя на крыльцо, кричал:
- Полный ход! Пошел к свистку!
И свистел, как машина, и потом -
го-го-го-го!.. И весь этот шум повторяло лесное эхо.
Когда мало-помалу все это затихло, волчиха успокоилась
немного и стала замечать, что ее добыча, которую она держала в зубах и
волокла по снегу, была тяжелее и как будто тверже, чем обыкновенно
бывают в эту пору ягнята; и пахло как будто иначе, и слышались какие-то
странные звуки... Волчиха остановилась и положила свою ношу на снег,
чтобы отдохнуть и начать есть, и вдруг отскочила с отвращением. Это был
не ягненок, а щенок, черный, с большой головой и на высоких ногах,
крупной породы, с таким же белым пятном во весь лоб, как у Арапки. Судя
по манерам, это был невежа, простой дворняжка. Он облизал свою помятую,
раненую спину и, как ни в чем не бывало, замахал хвостом и залаял на
волчиху. Она зарычала, как собака, и побежала от него. Он за ней. Она
оглянулась и щелкнула зубами; он остановился в недоумении и, вероятно,
решив, что это она играет с ним, протянул морду по направлению к зимовью
и залился звонким радостным лаем, как бы приглашая мать свою Арапку
поиграть с ним и с волчихой.
Уже светало, и когда волчиха
пробиралась к себе густым осинником, то было видно отчетливо каждую
осинку, и уже просыпались тетерева и часто вспархивали красивые петухи,
обеспокоенные неосторожными прыжками и лаем щенка.
«Зачем он бежит за мной? - думала волчиха с досадой. -
Должно быть, он хочет, чтобы я его съела».
Жила она с волчатами в неглубокой
яме; года три назад во время сильной бури вывернуло с корнем высокую
старую сосну, отчего и образовалась эта яма. Теперь на дне ее были
старые листья и мох, тут же валялись кости и бычьи рога, которыми играли
волчата. Они уже проснулись и все трое, очень похожие друг на друга,
стояли рядом на краю своей ямы и, глядя на возвращавшуюся мать,
помахивали хвостами. Увидев их, щенок остановился поодаль и долго
смотрел на них; заметив, что они тоже внимательно смотрят на него, он
стал лаять на них сердито, как на чужих.
Уже рассвело и взошло солнце,
засверкал кругом снег, а он все стоял поодаль и лаял. Волчата сосали
свою мать, пихая ее лапами в тощий живот, а она в это время грызла
лошадиную кость, белую и сухую; ее мучил голод, голова разболелась от
собачьего лая, и хотелось ей броситься на непрошенного гостя и разорвать
его.
Наконец щенок утомился и охрип;
видя, что его не боятся и даже не обращают на него внимания, он стал
несмело, то приседая, то подскакивая, подходить к волчатам. Теперь, при
дневном свете, легко уже было рассмотреть его... Белый лоб у него был
большой, а на лбу бугор, какой бывает у очень глупых собак; глаза были
маленькие, голубые, тусклые, а выражение всей морды чрезвычайно глупое.
Подойдя к волчатам, он протянул вперед широкие лапы, положил на них
морду и начал: - Мня, мня... нга-нга-нга!..
Волчата ничего не поняли, но
замахали хвостами. Тогда щенок ударил лапой одного волчонка по большой
голове. Волчонок тоже ударил его лапой по голове. Щенок стал к нему
боком и посмотрел на него искоса, помахивая хвостом, потом вдруг
рванулся с места и сделал несколько кругов по насту. Волчата погнались
за ним, он упал на спину и задрал вверх ноги, а они втроем напали на
него и, визжа от восторга, стали кусать его, но не больно, а в шутку.
Вороны сидели на высокой сосне и смотрели сверху на их борьбу, и очень
беспокоились. Стало шумно и весело. Солнце припекало уже по-весеннему; и
петухи, то и дело перелетавшие через сосну, поваленную бурей, при блеске
солнца казались изумрудными.
Обыкновенно волчихи приучают своих
детей к охоте, давая им поиграть добычей; и теперь, глядя, как волчата
гонялись по насту за щенком и боролись с ним, волчиха думала:
«Пускай приучаются».
Наигравшись, волчата пошли в яму и
легли спать. Щенок повыл немного с голоду, потом также растянулся на
солнышке. А проснувшись, опять стали играть.
Весь день и вечером волчиха вспоминала, как прошлою ночью в хлеву блеял
ягненок и как пахло овечьим молоком, и от аппетита она все щелкала
зубами и не переставала грызть с жадностью старую кость, воображая себе,
что это ягненок. Волчата сосали, а щенок, который хотел есть, бегал
кругом и обнюхивал снег. «Съем-ка его...» -
решила волчиха.
Она подошла к нему, а он лизнул ее в
морду и заскулил, думая, что она хочет играть с ним. В былое время она
едала собак, но от щенка сильно пахло псиной, и, по слабости здоровья,
она уже не терпела этого запаха; ей стало противно, и она отошла
прочь...
К ночи похолодело. Щенок соскучился
и ушел домой. Когда волчата крепко уснули,
волчиха опять отправилась на охоту. Как и в прошлую ночь, она
тревожилась малейшего шума, и ее пугали пни, дрова, темные, одиноко
стоящие кусты можжевельника, издали похожие на людей. Она бежала в
стороне от дороги, по насту. Вдруг далеко впереди на дороге замелькало
что-то темное... Она напрягла зрение и слух: в самом деле, что-то шло
впереди, и даже слышны были мерные шаги. Не барсук ли? Она осторожно,
чуть дыша, забирая все в сторону, обогнала темное пятно, оглянулась на
него и узнала. Это, не спеша, шагом, возвращался к себе в зимовье щенок
с белым лбом. «Как бы он опять мне не помешал», -
подумала волчиха и быстро побежала вперед.
Но зимовье было уже близко. Она
опять взобралась на хлев по сугробу. Вчерашняя дыра была уже заделана
яровой соломой, и по крыше протянулись две новые слеги. Волчиха стала
быстро работать ногами и мордой, оглядываясь, не идет ли щенок, но едва
пахнуло на нее теплым паром и запахом навоза, как сзади послышался
радостный, заливчатый лай. Это вернулся щенок. Он прыгнул к волчихе на
крышу, потом в дыру и, почувствовав себя дома, в тепле, узнав своих
овец, залаял еще громче... Арапка проснулась под сараем и, почуяв волка,
завыла, закудахтали куры, и когда на крыльце показался Игнат со своей
одностволкой, то перепуганная волчиха была уже далеко от зимовья.
- Фюйть! - засвистел Игнат. - Фюйть! Гони на всех парах!
Он спустил курок - ружье дало
осечку; он спустил еще раз - опять осечка; он спустил в третий раз - и
громадный огненный сноп вылетел из ствола и раздалось оглушительное «бу!
бу!» Ему сильно отдало в плечо; и, взявши в одну руку ружье, а в другую
топор, он пошел посмотреть, отчего шум...
Немного погодя он вернулся в избу.
- Что там? - спросил хриплым голосом странник, ночевавший у него в эту
ночь и разбуженный шумом.
- Ничего... - ответил Игнат. - Пустое дело. Повадился наш Белолобый с
овцами спать, в тепле. Только нет того понятия, чтобы в дверь, а норовит
все как бы в крышу. Намедни ночью разобрал крышу и гулять ушел, подлец,
а теперь вернулся и опять разворошил крышу.
- Глупый.
- Да, пружина в мозгу лопнула. Смерть не люблю глупых! - вздохнул Игнат,
полезай на печь. - Ну, божий человек, рано еще вставать, давай спать
полным ходом...
А утром он подозвал к себе
Белолобого, больно оттрепал его за уши и потом, наказывая его
хворостиной, все приговаривал:
- Ходи в дверь! Ходи в дверь! Ходи в дверь! |