Ты знаешь домового. А
хозяйку знаешь? Жену садовника? Она была начитанна, знала наизусть много
стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы - «спайки», как
она их называла, давались ей не без труда. Да, у нее был и писательский
талант и ораторский; она могла бы быть хоть пастором, по крайней мере -
пасторшею!
- Как хороша земля в воскресном уборе! - сказала она и поспешила облечь
эту мысль в стихи со «спайками», очень красивые и длинные.
Семинарист, господин Киссеруп - имя тут, впрочем, ни при чем, – сын
сестры садовника, гостивший у них, услышал стихи хозяйки и заявил, что
они очень, очень хороши!
- Да, на вас лежит печать гения, сударыня! - прибавил он.
- Экий вздор! - сказал садовник. - Не вбивайте ей ничего такого в
голову! Женщина прежде всего должна обладать наружностью, приличною
наружностью, и дело ее - смотреть за тем, чтобы каша в горшке не
прикипела да не подгорела!
- Пригар я очищу древесным углем! - ответила жена: - А накипь на душе у
тебя сниму поцелуем! Подумаешь, право, что у тебя на уме одна капуста да
картофель, а ты ведь любишь и цветы! - И она поцеловала его. - Цветы -
это и есть поэзия! - прибавила она.
- Смотри за кашей! - повторил он и ушел в сад: у него была своя каша, за
которою следовало смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой. Ее слова: «Как хороша земля!» -
он развил в целую проповедь в своем духе:
- Земля прекрасна; «наследуйте землю», - было сказано людям, и они стали
господами на земле. Один добился этого благодаря своим духовным
дарованиям, другой - физическим; один был пущен в свет
вопросительно-восклицательным знаком, другой - многоточием, так что
невольно спрашиваешь: зачем он, в сущности, явился? Один становится
епископом, другой остается бедным семинаристом, но все на свете устроено
одинаково премудро. Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе! Это
стихотворение пробуждает столько дум, сударыня! Оно полно чувства и
знания географии.
- На вас тоже лежит печать гения! - заметила хозяйка. - Уверяю вас!
Беседуя с вами, начинаешь ясно понимать себя!
И они продолжали беседу в том же прекрасном, возвышенном духе. А в кухне
тоже кто-то вел беседу - домовой! Домовой в сером балахоне и красненькой
шапочке. Ты знаешь его! Он был в кухне, обозревал там горшки. Он тоже
говорил, но его никто не слушал, кроме большого черного кота -
«сливкокрада», как величала его хозяйка.
А на нее домовой был очень сердит, - он знал, что она не верит в его
существование. Правда, она и не видала его никогда, но все же была,
кажется, достаточно просвещена, чтобы знать о его существовании и
оказывать ему хоть некоторое внимание. Ей вот небось не приходило на ум
угостить его в сочельник хоть ложкой каши! А ее получали все его предки,
даром что хозяйки их были совсем неученые! И какую кашу! Она так и
плавала в масле и в сливках!
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.
- Она называет меня «понятием»! - говорил домовой. - Ну, это выше всех
моих понятий. Она прямо-таки отрицает мое существование. Я уж раз
подслушал ее речи и теперь опять хочу пойти подслушивать. Ишь, сидит и
шушукается там с этим семинаристом! А я повторю за хозяином: «Смотри
лучше за кашей!» Но она и не думает об этом. Постой же, я заставлю кашу
кипеть, да так, что она поползет через край! - И домовой раздул огонь.
У! Как зашипело, загорелось! Каша так и побежала из горшка. - А теперь
пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина! - продолжал он. - Больших дыр и
в пятках и в носках. Будет ей тогда чем заняться, если останется досуг
от рифмоплетства! Штопай-ка лучше мужнины чулки, сударыня поэтесса!
Кот в ответ на это чихнул; он простудился, хоть и ходил в шубе.
- Я открыл дверь в кладовую! - сказал домовой. - Там стоят кипяченые
сливки, густые, что твой кисель! Хочешь вылакать? Не то я сам вылакаю!
- Нет, уж коли терпеть побои, так было бы за что! Я вылакаю! - ответил
кот.
- Потешь язычок, а потом тебе почешут спинку! - сказал домовой. - Теперь
я пойду в комнату семинариста, повешу его подтяжки на зеркало, а носки
суну в умывальный таз с водою, – пусть думает, что пунш был чересчур
крепок и что у него в голове шумело. Сегодня ночью я сидел на дровах
возле собачьей конуры. Мне ужасно нравится дразнить цепную собаку, я и
давай болтать ногами. Собака, как ни прыгала, не могла достать до них,
злилась и лаяла. А я-то себе болтаю да болтаю ногами! То-то потеха была!
Семинарист проснулся от шума, три раза вставал с постели и смотрел в
окно, но меня-то уж ему не увидать, даром что в очках. Он и спит в них!
- Ты мяукни, когда хозяйка придет! - сказал кот. - А то я не услышу - у
меня сегодня уши болят.
- Язычок у тебя болит, вот что! Ну, лакай - выздоравливай скорее! Только
оботри рыльце, а то сливки с усов капают. Ну, а теперь я пойду
подслушивать.
И домовой подкрался к двери, а дверь-то стояла полуотворенною. В комнате
не было никого, кроме хозяйки и семинариста. Они говорили о том, что
семинарист так прекрасно называл «печатью гения» и ставил выше всяких
горшков и каш в любом хозяйстве.
- Господин Киссеруп! - начала хозяйка. - Я хочу воспользоваться случаем,
показать вам что-то, чего еще не показывала ни единой живой душе,
особенно мужчине, - мои маленькие стишки. Некоторые из них, впрочем,
несколько длинноваты! Я назвала их «Спайки дщери Дании»; я, знаете,
люблю больше старинные слова.
- Так и подобает! - сказал семинарист. - Немецкие же слова следует
совсем изгнать из датского языка.
- Вот, я так и делаю! Я никогда не говорю «бутерброд» или «фефферкухен»,
а всегда «хлеб с маслом» и «пряники».
И она вынула из ящика стола тетрадь в светло-зеленой обложке, на которой
красовались две кляксы.
- В этой тетрадке очень много серьезного! - сказала она. - Меня все
больше тянет к печальному. Вот «Ночные вздохи», «Моя вечерняя заря», вот
«Наконец я твоя, мой Клеменсен!» Это стихотворение посвящено моему мужу,
но его можно пропустить, хотя оно и очень прочувствовано и продумано.
Вот «Обязанности хозяйки» - это лучшая вещь! Но все стихи грустны - в
этом моя сила. Тут есть только одна вещь в шутливом духе. Я излила в ней
свои веселые мысли - находят на человека и такие - мысли о... Да вы не
смейтесь надо мною! Мысли о положении поэтессы! До сих пор об этом знала
только я да мой ящик, а теперь узнаете вот вы. Я люблю поэзию, и на меня
часто находит поэтическое настроение. В такие минуты я сама не своя. Все
это я и высказала в «Крошке домовом»! Вы ведь знаете старинное народное
поверье о домашнем духе, который вечно проказит в доме? И вот я
изобразила себя домом, а поэзию, волнующее меня поэтическое настроение -
домовым. Я воспела могущество и величие «Крошки домового»! Но вы должны
дать мне слово никогда не проговориться об этом моему мужу или кому бы
то ни было. Читайте вслух - я хочу видеть, разбираете ли вы мой почерк!
И семинарист читал, а хозяйка слушала; слушал и домовой. Он ведь, как ты
знаешь, собирался подслушивать и подошел как раз в ту минуту, когда
прочли заглавие «Крошка домовой».
- Э, да речь-то идет обо мне! - сказал он. - Что она могла написать про
меня? Постой же, дойму я тебя! Буду воровать у тебя яйца, цыплят,
выгонять жир из теленка! Вот что, сударыня хозяюшка! Скажите,
пожалуйста!
И он навострил уши. Но вот он слышит о величии и могуществе домового, о
его власти над хозяйкой, - она ведь подразумевала под домовым
поэтическое настроение, но домовой понял все это буквально - и лицо его
стало расплываться в улыбку, глазки заблестели от удовольствия, губы
сложились в важную мину; он даже невольно привстал на цыпочки и вырос на
целый вершок! Ах, он был в таком восторге от всего сказанного о «Крошке
домовом»!
- А в хозяйке-то и впрямь сидит гений! И как она образованна! Я был
ужасно несправедлив к ней! Она поместила меня в свои «спайки»; их
напечатают и прочтут!.. Ну, уж полно теперь коту лакать хозяйкины сливки
- я сам буду лакать их! Один все же выпьет меньше, чем двое, вот и
экономия! Я и буду теперь соблюдать ее, буду почитать и уважать хозяйку!
«Сколько, однако, в нем человеческого! - подумал старый кот. - Стоило
хозяйке польстивее мяукнуть ему, и он сейчас запел на иной лад! Хитра
она, хозяйка-то!»
Но она вовсе не была хитра; хитер-то был домовой - в нем было много
человеческого!
Если ты не понимаешь этой истории, то попроси объяснения - только не у
домового, да и не у хозяйки. |