Двенадцать человек нашего экипажа умерли от переутомления и дурной пищи;
остальные были крайне обессилены. 5 ноября (начало лета в этих местах)
стоял густой туман, так что матросы только на расстоянии полукабельтова
от корабля заметили скалу; но ветер был такой сильный, что нас понесло
прямо на нее, и корабль мгновенно разбился. Шестерым из экипажа, в том
числе и мне, удалось спустить лодку и отойти от корабля и скалы. По моим
расчетам, мы шли на веслах около трех лиг, пока совсем не выбились из
сил, так как были переутомлены уже на корабле. Поэтому мы отдались на
волю волн, и через полчаса лодка была опрокинута внезапно налетевшим с
севера порывом ветра. Что сталось с моими товарищами по лодке, а равно и
с теми, которые нашли убежище на скале или остались на корабле, не могу
сказать; думаю, что все они погибли. Что касается меня самого, то я
поплыл куда глаза глядят, подгоняемый ветром и приливом. Я часто опускал
ноги, но не мог нащупать дно; когда я совсем уже выбился из сил и
неспособен был больше бороться с волнами, я почувствовал под ногами
землю, а буря тем временем значительно утихла. Дно в этом месте было так
покато, что мне пришлось пройти около мили, прежде чем я добрался до
берега; по моим предположениям, это случилось около восьми часов вечера.
Я прошел еще с полмили, но не мог открыть никаких признаков жилья и
населения; или, по крайней мере, я был слишком слаб, чтобы различить
что-нибудь. Я чувствовал крайнюю усталость; от усталости, жары, а также
от выпитой еще на корабле полупинты коньяку меня сильно клонило ко сну.
Я лег на траву, которая была здесь очень низкая и мягкая, и заснул так
крепко, как не спал никогда в жизни. По моему расчету, сон мой
продолжался около девяти часов, потому что, когда я проснулся, было уже
совсем светло. Я попробовал встать, но не мог шевельнуться; я лежал на
спине и обнаружил, что мои руки и ноги с обеих сторон крепко привязаны к
земле и точно так же прикреплены к земле мои длинные и густые волосы.
Равным образом я почувствовал, что мое тело, от подмышек до бедер,
опутано целой сетью тонких бечевок. Я мог смотреть только вверх; солнце
начинало жечь, и свет его ослеплял глаза. Кругом меня слышался какой-то
глухой шум, но положение, в котором я лежал, не позволяло мне видеть
ничего, кроме неба. Вскоре я почувствовал, как что-то живое задвигалось
у меня по левой ноге, мягко поползло по груди и остановилось у самого
подбородка. Опустив глаза как можно ниже, я различил перед собою
человеческое существо, ростом не более шести дюймов, с луком и стрелой в
руках и колчаном за спиной. В то же время я почувствовал, как вслед за
ним на меня взбирается, по крайней мере, еще около сорока подобных же
(как мне показалось) созданий. От изумления я так громко вскрикнул, что
они все в ужасе побежали назад; причем некоторые из них, как я узнал
потом, соскакивая и падая с моего туловища на землю, получили сильные
ушибы. Однако скоро они возвратились, и один из них, отважившийся
подойти так близко, что ему было видно все мое лицо, в знак удивления
поднял кверху руки и глаза и тоненьким, но отчетливым голосом прокричал:
«Гекина дегуль»; остальные несколько раз повторили эти слова, но я не
знал тогда, что они значат.
Читатель может себе представить, в каком неудобном положении я лежал все
это время. Наконец после большого усилия мне посчастливилось порвать
веревочки и выдернуть колышки, к которым была привязана моя левая рука;
поднеся ее к лицу, я понял, каким способом они связали меня. В то же
время, рванувшись изо всей силы и причинив себе нестерпимую боль, я
немного ослабил шнурки, прикреплявшие мои волосы к земле с левой
стороны, что позволило мне повернуть голову на два дюйма. Но созданьица
вторично спаслись бегством, прежде чем я успел изловить кого-нибудь из
них. Затем раздался пронзительный вопль, и, когда он затих, я услышал,
как кто-то из них громко повторил: "Толго фонак". В то же мгновение я
почувствовал, что на мою левую руку посыпались сотни стрел, которые
кололи меня, как иголки; после этого последовал второй залп в воздух,
вроде того как у нас в Европе стреляют из мортир, причем, я полагаю,
много стрел упало на мое тело (хотя я не почувствовал этого) и несколько
на лицо, которое я поспешил прикрыть левой рукой. Когда этот град
прошел, я застонал от обиды и боли и снова попробовал освободиться, но
тогда последовал третий залп, сильнее первого, причем некоторые из этих
существ пытались колоть меня копьями в бока, но, к счастью, на мне была
кожаная куртка, которую они не могли пробить. Я рассудил, что самое
благоразумное – пролежать спокойно до наступления ночи, когда мне
нетрудно будет освободиться при помощи уже отвязанной левой руки; что же
касается туземцев, то я имел основание надеяться, что справлюсь с какими
угодно армиями, которые они могут выставить против меня, если только они
будут состоять из существ такого же роста, как то, которое я видел.
Однако судьба распорядилась мной иначе. Когда эти люди заметили, что я
лежу спокойно, они перестали метать стрелы, но в то же время по
усилившемуся шуму я заключил, что число их возросло. На расстоянии
четырех ярдов от меня напротив моего правого уха я услышал стук,
продолжавшийся больше часа, точно возводилась какая-то постройка.
Повернув голову, насколько позволяли державшие ее веревочки и колышки, я
увидел деревянный помост, возвышавшийся над землей на полтора фута, на
котором могло уместиться четверо туземцев, и две или три лестницы, чтобы
всходить на него. Оттуда один из них, по-видимому знатная особа,
обратился ко мне с длинной речью, из которой я ни слова не понял. Но я
должен упомянуть, что перед началом своей речи высокая особа трижды
прокричала: «Лангро де гюль сан» (эти слова, равно как и предыдущие,
впоследствии мне повторили и объяснили). Сейчас же после этого ко мне
подошли человек пятьдесят туземцев и обрезали веревки, прикреплявшие
левую сторону головы, что дало мне возможность повернуть ее направо и,
таким образом, наблюдать лицо и жесты оратора. Он мне показался
человеком средних лет, ростом выше трех других, сопровождавших его; один
из последних, чуть побольше моего среднего пальца, вероятно паж, держал
его шлейф, два других стояли по сторонам в качестве его свиты. Он по
всем правилам разыграл роль оратора: некоторые периоды его речи выражали
угрозу, другие – обещание, жалость и благосклонность. Я отвечал в
немногих словах, но с видом покорности, воздев к солнцу глаза и левую
руку и как бы призывая светило в свидетели; и так как я почти умирал от
голода, – в последний раз я поел за несколько часов перед тем, как
оставить корабль, - то требования природы были так повелительны, что я
не мог сдержать своего нетерпения и (быть может, нарушая правила
благопристойности) несколько раз поднес палец ко рту, желая показать,
что хочу есть. Гурго (так они называют важного сановника, как я узнал
потом) отлично понял меня. Он сошел с помоста и приказал поставить к
бокам моим несколько лестниц, по которым взобрались и направились к
моему рту более ста туземцев, нагруженных корзинами с кушаньями, которые
были приготовлены и присланы по повелению монарха, как только до него
дошло известие о моем появлении. В кушанья эти входило мясо каких-то
животных, но я не мог разобрать по вкусу, каких именно. Там были
лопатки, окорока и филей, с виду напоминавшие баранину, очень хорошо
приготовленные, но каждая часть едва равнялась крылу жаворонка. Я
проглатывал разом по два и по три куска вместе с тремя караваями хлеба
величиной не больше ружейной пули. Туземцы прислуживали мне весьма
расторопно и тысячами знаков выражали свое удивление моему росту и
аппетиту.
Потом я стал делать другие знаки, показывая, что хочу пить. По
количеству съеденного они заключили, что малым меня удовлетворить
нельзя, и, будучи народом весьма изобретательным, необычайно ловко
втащили на меня, а затем подкатили к моей руке одну из самых больших
бочек и вышибли из нее дно; я без труда осушил ее одним духом, потому
что она вмещала не более нашей полупинты. Вино по вкусу напоминало
бургундское, но было гораздо приятнее. Затем они поднесли мне другую
бочку, которую я выпил таким же манером, и сделал знак, чтобы дали еще,
но у них больше не было. Когда я совершал все описанные чудеса,
человечки кричали от радости и танцевали у меня на груди, много раз
повторяя свое первое восклицание: «Гекина дегуль». Знаками они попросили
меня сбросить обе бочки на землю, но сначала приказали толпившимся внизу
посторониться, громко крича: «Бора мивола»; а когда бочки взлетели в
воздух, раздался единодушный возглас: «Гекина дегуль». Признаюсь, меня
не раз искушало желание схватить первых попавшихся под руку сорок или
пятьдесят человечков, когда они разгуливали взад и вперед по моему телу,
и швырнуть их оземь. Но сознание, что они могли причинить мне еще
большие неприятности, чем те, что я уже испытал, а равно торжественное
обещание, данное мною им, – ибо так толковал я свое покорное поведение,
– скоро прогнали эти мысли. С другой стороны, я считал себя связанным
законом гостеприимства с этим народцем, который не пожалел для меня
издержек на великолепное угощение. Вместе с тем я не мог достаточно
надивиться неустрашимости крошечных созданий, отважившихся взбираться на
мое тело и прогуливаться по нему, в то время как одна моя рука была
свободна, и не испытывавших трепета при виде такой громадины, какой я
должен был им представляться. Спустя некоторое время, когда они увидели,
что я не прошу больше есть, ко мне явилась особа высокого чина от лица
его императорского величества. Его превосходительство, взобравшись на
нижнюю часть моей правой ноги, направился к моему лицу в сопровождении
десятка человек свиты. Он предъявил свои верительные грамоты с
королевской печатью, приблизя их к моим глазам, и обратился с речью,
которая продолжалась около десяти минут и была произнесена без малейших
признаков гнева, но твердо и решительно, причем он часто указывал
пальцем вперед, как выяснилось потом, по направлению к столице,
находившейся от нас на расстоянии полумили, куда, по постановлению его
величества и государственного совета, меня должны были перевезти. Я
ответил в нескольких словах, которые остались непонятыми, так что мне
пришлось прибегнуть к помощи жестов: я показал своей свободной рукой на
другую руку (но сделал это движение высоко над головой его
превосходительства, боясь задеть его или его свиту), затем на голову и
тело, давая понять таким образом, чтобы меня освободили.
Вероятно, его превосходительство понял меня достаточно хорошо, потому
что, покачав отрицательно головой, жестами пояснил, что я должен быть
отвезен в столицу как пленник. Наряду с этим он делал и другие знаки,
давая понять, что меня будут там кормить, поить и вообще обходиться со
мной хорошо. Тут у меня снова возникло желание попытаться разорвать свои
узы; но, чувствуя еще жгучую боль на лице и руках, покрывшихся
волдырями, причем много стрел еще торчало в них, и заметив, что число
моих неприятелей все время возрастает, я знаками дал понять, что они
могут делать со мной все, что им угодно. Довольные моим согласием, Гурго
и его свита любезно раскланялись и удалились с веселыми лицами. Вскоре
после этого я услышал общее ликование, среди которого часто повторялись
слова: "пеплом селян", и почувствовал, что с левой стороны большая толпа
ослабила веревки в такой степени, что я мог повернуться на правую
сторону и всласть помочиться; потребность эта была отправлена мной в
изобилии, повергшем в великое изумление маленькие создания, которые,
догадываясь по моим движениям, что я собираюсь делать, немедленно
расступились в обе стороны, чтобы не попасть в поток, извергшийся из
меня с большим шумом и силой. Еще раньше они помазали мое лицо и руки
каким-то составом приятного запаха, который в несколько минут успокоил
жгучую боль, причиненную их стрелами. Все это, в соединении с сытным
завтраком и прекрасным вином, благотворно подействовало на меня и
склонило ко сну. Я проспал, как мне сказали потом, около восьми часов; в
этом нет ничего удивительного, так как врачи, по приказанию императора,
подмешали сонного питья в бочки с вином.
По-видимому, как только туземцы нашли меня спящего на земле после
кораблекрушения, они немедленно послали гонца к императору с известием
об этом открытии. Тотчас был собран государственный совет и вынесено
постановление связать меня вышеописанным способом (что было исполнено
ночью, когда я спал), отправить мне в большом количестве еду и питье и
приготовить машину для перевозки меня в столицу. Быть может, такое
решение покажется слишком смелым и опасным, и я убежден, что в схожем
случае ни один европейский монарх не поступил бы так. Однако, по-моему,
это решение было столь же благоразумно, как и великодушно. В самом деле,
допустим, что эти люди попытались бы убить меня своими копьями и
стрелами во время моего сна. Что же вышло бы? Почувствовав боль, я,
наверное, сразу проснулся бы и в припадке ярости оборвал веревки,
которыми был связан, после чего они не могли бы сопротивляться и ожидать
от меня пощады.
Эти люди - превосходные математики и достигли большого совершенства в
механике благодаря поощрениям и поддержке императора, известного
покровителя наук. У этого монарха есть много машин на колесах для
перевозки бревен и других больших тяжестей. Он часто строит громадные
военные корабли, иногда достигающие девяти футов длины, в местах, где
растет строевой лес, и оттуда перевозит их на этих машинах за триста или
четыреста ярдов к морю. Пятистам плотникам и инженерам было поручено
немедленно изготовить самую крупную телегу, какую только им приходилось
делать. Это была деревянная платформа, возвышавшаяся на три дюйма от
земли, около семи футов в длину и четырех в ширину, на двадцати двух
колесах. Услышанные мною восклицания были приветствием народа по случаю
прибытия этой телеги, которая была отправлена за мною, кажется, спустя
четыре часа после того, как я вышел на берег. Ее поставили возле меня,
параллельно моему туловищу. Главная трудность состояла, однако, в том,
чтобы поднять и уложить меня в описанную телегу. С этой целью были вбиты
восемьдесят свай, вышиною в один фут каждая, и приготовлены очень
крепкие канаты толщиной в нашу бечевку; канаты эти были прикреплены
крючками к многочисленным повязкам, которыми рабочие обвили мою шею,
руки, туловище и ноги. Девятьсот отборных силачей стали тащить за канаты
при помощи множества блоков, прикрепленных к сваям, и таким образом
меньше чем за три часа меня подняли, положили в телегу и крепко
привязали к ней. Все это рассказали мне потом, так как во время этой
операции я спал глубоким сном, в который был погружен снотворной
микстурой, примешанной к вину. Полторы тысячи самых крупных лошадей из
придворных конюшен, вышиной около четырех с половиной дюймов каждая,
понадобилось, чтобы привезти меня в столицу, расположенную, как уже было
сказано, на расстоянии полумили от того места, где я лежал.
Мы были в дороге уже часа четыре, когда я проснулся благодаря весьма
забавному случаю. Телега остановилась для какой-то починки;
воспользовавшись этим, два или три молодых человека полюбопытствовали
посмотреть, каков я, когда сплю; они взобрались на повозку и тихонько
прокрались к моему лицу; тут один из них, гвардейский офицер, засунул
мне в левую ноздрю острие своей пики; оно защекотало, как соломинка, и я
громко чихнул. Испуганные храбрецы мгновенно скрылись, и только через
три недели я узнал причину моего внезапного пробуждения. Весь остаток
дня мы провели в дороге; ночью расположились на отдых, и подле меня было
поставлено на страже по пятисот гвардейцев с обеих сторон, половина с
факелами, а другая половина с луками наготове, чтобы стрелять при первой
моей попытке пошевелиться. С восходом солнца мы снова тронулись в путь и
к полудню находились в двухстах ярдах от городских ворот. Навстречу
вышли император и весь его двор, но высшие сановники решительно
воспротивились намерению его величества подняться на мое тело, боясь
подвергнуть опасности его особу. |