В возрасте от трех до пяти
лет Гаргантюа растили и воспитывали по всем правилам, ибо такова была
воля его отца, и время он проводил, как все дети в том краю, а именно:
пил, ел и спал; ел, спал и пил; спал, пил и ел.
Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо, стаптывал башмаки, ловил
частенько мух и с увлечением гонялся за мотыльками, подвластными его
отцу. Писал себе на башмаки, какал в штаны, утирал рукавом нос,
сморкался в суп, шлепал по всем лужам, пил из туфли и имел обыкновение
тереть себе живот корзинкой. Точил зубы о колодку, мыл руки похлебкой,
расчесывал волосы стаканом, садился между двух стульев, укрывался мокрым
мешком, запивал суп водой, как ему аукали, так он и откликался, кусался,
когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько плевал в колодец,
лопался от жира, нападал на своих, от дождя прятался в воде, ковал,
когда остывало, ловил в небе журавля, прикидывался тихоней, драл козла,
имел привычку бормотать себе под нос, возвращался к своим баранам,
перескакивал из пятого в десятое, бил собаку в назидание льву, начинал
не с того конца, обжегшись на молоке, дул на воду, выведывал всю
подноготную, гонялся за двумя зайцами, любил, чтоб нынче было у него
густо, а завтра хоть бы и пусто, толок воду в ступе, сам себя щекотал
под мышками, уплетал за обе щеки, жертвовал Богу, что не годилось ему
самому, в будний день ударял в большой колокол и находил, что так и
надо, целился в ворону, а попадал в корову, не плутал только в трех
соснах, переливал из пустого в порожнее, скоблил бумагу, марал
пергамент, задавал стрекача, куликал, не спросясь броду, совался в воду,
оставался на бобах, полагал, что облака из молока, а луна из чугуна, с
одного вола драл две шкуры, дурачком прикидывался, а в дураках оставлял
других, прыгал выше носа, черпал воду решетом, клевал по зернышку,
даровому коню неукоснительно смотрел в зубы, начинал за здравие, а
кончал за упокой, в бочку дегтя подливал ложку меду, хвост вытаскивал, а
нос у него завязал в грязи, охранял луну от волков, считал, что если бы
да кабы у него во рту росли бобы, то был бы не рот, а целый огород, по
одежке протягивал ножки, всегда платил той же монетой, на все чихал с
высокого дерева, каждое утро драл козла. Отцовы щенки лакали из его
миски, а он ел с ними. Он кусал их за уши, а они ему царапали нос, он им
дул в зад, а они его лизали в губы.
И знаете что, дети мои, чтоб вам допиться до белой горячки? Этот
маленький потаскун щупал своих нянек почем зря и вверху и внизу, и
спереди и сзади и стал уже задавать работу своему гульфику. А няньки
ежедневно украшали его гульфик пышными букетами, пышными лентами,
пышными цветами, пышными кистями и развлекались тем, что мяли его в
руках, точно пластырь, свернутый в трубочку; когда же у гульфика ушки
становились на макушке, няньки покатывались со смеху – видно было, что
эта игра доставляла им немалое удовольствие.
Одна из них называла его втулочкой, другая – булавочкой, третья –
коралловой веточкой, четвертая – пробочкой, пятая – затычечкой,
коловоротиком, сверлышком, буравчиком, подвесочком,
резвунчиком-попрыгунчиком, стоячком, красненькой колбаской,
яичком-невеличком.
– Он мой, – говорила одна.
– Нет, мой, – говорила другая.
– А мне ничего? – говорила третья. – Ну так я его отрежу, ей-ей отрежу!
– Еще чего, отрезать! – говорила четвертая. – Да ведь ему больно будет!
Кто же, сударыня, эти штучки детям отрезает? Хочешь, чтобы он бесхвостый
вырос?
Сверстники Гаргантюа в тех краях играли в вертушки, и ему тоже
смастерили для игры отличную вертушку из крыльев мирбалейской ветряной
мельницы. |