Я увидел Джими, нырнувшего в агентство новостей С. Г. Пателя на углу
Клэрендон-роуд, и лицо у него было пепельно-серым. Сказав Далей
«Господи, да это Джими», я последовал за ним, звякнув колокольчиком на
двери. Мистер Патель, подписывавший стопки «Ивнинг Стэндардс», сказал
мне: «Новый музыкальный экспресс» еще не пришел, Чарли, но я в ответ
лишь покачал головой.
Я осторожно передвигался вдоль стеллажей с журналами, детскими изданиями
и шутливыми поздравительными открытками. Откуда-то из глубины магазина
доносился звук телевизора миссис Патель, наигрывавший музыкальную тему
из «Службы новостей». В помещении стоял затхлый запах оберточной бумаги,
сладких креветок и греческого пажитника.
Свернув за угол стеллажей, я увидел Джими, стоявшего перед холодильником
и смотревшего на меня широко раскрытыми глазами; не тем веселым и
озорным, как обычно, взглядом, а каким-то почти раненым, затравленным.
Волосы были почти такие же, курчавые, и на нем были все тот же афганский
камзол и пурпурные бархатные клеша — даже ожерелье чероки было то же
самое. Но кожа имела какой-то бело-пыльный оттенок, и он меня
по-настоящему испугал.
— Джими? — прошептал я.
Поначалу он ничего не сказал, но его окружал какой-то холод, и дело было
вовсе не в холодильнике со всем его содержимым — горошком, морковной
смесью и натуральными бифштексами.
— Джими… Я думал, ты умер, чувак, — сказал я ему. Я уже больше
пятнадцати лет не называл никого «чувак». — Я был полностью, абсолютно
уверен, что ты умер.
Он шмыгнул носом и откашлялся, причем его взгляд остался таким же
затравленным.
— Привет, Чарли, — произнес он. Голос его звучал хрипло, глухо и
удолбанно, точно так же, как в тот вечер, когда я его видел в последний
раз, 17 сентября 1970 года.
Я был настолько напуган, что едва мог говорить, но в то же время Джими
выглядел настолько таким же, что я странным образом успокоился — словно
шел все еще 1970 год, а прошедших двадцати лет как не было. Сейчас я мог
поверить, что Джон Леннон еще жив, что Гарольд Вильсон по- прежнему
премьер-министр, и повсюду царят вечные мир и любовь.
— Пытаюсь вернуться на флэт, чувак, — сказал мне Джими.
— Что? Какой флэт?
— На флэт Моники, чувак, в Лэнсдоун-Крисент. Я пытаюсь туда вернуться.
— А за каким чертом тебе туда надо? Моника там больше не живет.
Насколько я знаю по крайней мере.
Джими потер лицо, и казалось, будто пепел сыплется между его пальцев. Он
выглядел сбитым с толку, испуганным, словно не мог собраться с мыслями.
Но мне частенько приходилось видеть его обкуренным до умопомрачения,
когда он нес дикую тарабарщину, всё про какую-то планету или еще что-то,
где всё идеально, — божественную планету Высшего Разума.
— Где же ты был, черт бы тебя побрал? — спросил я. — Послушай, Далей на
улице ждет. Помнишь Далей? Пойдем бухнем.
— Я должен попасть на этот флэт, старик, — настаивал Джими.
— Зачем?
Он посмотрел на меня, как на крэзанутого.
— Зачем? Дерьмо! Делать мне просто не хрена, вот зачем.
Я не знал, что делать. Вот он, Джими, в трех футах от меня, настоящий,
говорящий, хотя Джими уже двадцать лет как умер. Я так и не видел тело,
не был на его похоронах, потому что не было денег на проезд, но почему
же тогда пресса и родственники говорили, что он умер, если он жив?
Моника нашла его в постели, остывшего, с побагровевшими от удушья
губами. Врачи больницы Св. Марии подтвердили, что привезли его уже
мертвым. Он задохнулся, захлебнувшись собственной блевотиной. Он должен
быть мертвым. Тем не менее вот он, как в добрые старые психоделические
времена — «Пурпурная дымка», «Дитя Вуду» и «У тебя есть опыт?».
Звякнул колокольчик на входе. Это Далей меня ищет.
— Чарли! — окликнула она. — Пойдем, Чарли, ужас, как выпить хочется.
— Может, пойдешь с нами, выпьем? — спросил я у Джими. — Может,
придумаем, как тебе попасть обратно в квартиру. Может, найдем тамошнего
агента по недвижимости и поговорим с ним. Наверное, Кортни знает. Кортни
знает всех.
— Я не могу пойти с тобой, чувак, никак, — уклончиво ответил Джими.
— А почему? Мы встречаемся с Дереком и прочими в «Бычьей голове». Они
были бы рады тебя увидеть. Слушай, а ты читал, что Митч продал твою
гитару?
— Гитару? — переспросил он, словно не мог меня понять.
— Твой Страт, на котором ты в Вудстоке играл. Он получил за него кусков
где-то сто восемьдесят.
Джими издал глухой шмыгающий звук.
— Надо попасть на тот флэт, чувак, вот и всё.
— Но сначала давай бухнем.
— Нет, чувак, не получится. Я не должен никого видеть. Даже тебя.
— Что же ты тогда собираешься делать? — спросил я. — Где ты оформился?
— Нигде не оформился, чувак.
— Можешь у меня прописаться. У меня теперь дом на Клэрендон-роуд.
Джими покачал головой. Он даже не слушал.
— Я должен попасть на тот флэт, вот и всё. Без вариантов.
— Чарли! — возмутилась Далей. — Какого черта ты тут делаешь?
Я ощутил холодный пыльный сквозняк и повернулся; пестрая пластиковая
занавеска Пателей колыхалась, но Джими исчез. Я отдернул занавеску и
крикнул: «Джими!» Но в заставленной креслами гостиной Пателей не было
никого, кроме смуглого голозадого ребенка с сопливым носом и бабушки
преклонного возраста в ядовито-зеленом сари, которая смотрела на меня
тяжелым взглядом. Над выложенным коричневой плиткой камином висела ярко
раскрашенная фотография семьи Бхутто. Извинившись, я ретировался.
— Что с тобой случилось? Я уже черт знает сколько жду на улице, —
сказала Далей.
— Я видел Джими, — сообщил я.
— Какого Джими? — резко спросила она. Она была травленой блондинкой,
хорошенькой и вульгарной — и всегда нетерпеливой. Поэтому, должно быть,
она мне так нравилась.
— Хендрикса. Джими Хендрикса. Он был здесь, только что.
Перестав жевать резинку, Далей уставилась на меня, открыв рот.
— Джими Хендрикса? В каком смысле Джими Хендрикса?
— Я видел его, он был здесь.
— Ты чего несешь? Ты че, с дуба рухнул?
— Далей, он был здесь, Богом клянусь. Я только что с ним разговаривал.
Он сказал, что ему нужно попасть на старый флэт Моники. Помнишь, тот
флэт, где он…
— Совершенно вер-рно, — изобразила меня Далей. — Флэт, где он умер.
— Он был здесь, поверь. Он был так близко, что я мог к нему
притронуться.
— Ты съехал, — объявила Далей. — Как бы там ни было, больше ждать не
буду. Пойду в «Бычью голову» и выпью.
— Послушай, подожди, — сказал я. — Давай-ка заглянем на флэт Моники и
посмотрим, кто там сейчас живет. Может, они знают, что происходит.
— Да не хочу я, — возразила Далей. — Ты прям — козел. Он умер, Чарли. Он
уже двадцать лет, как умер.
Но в конце концов мы добрались до флэта и позвонили в дверь. Мы увидели,
как шевелятся грязные тюлевые занавески, но прошло немало времени, пока
мы не услышали, как кто-то приближается к двери. Холодный угрюмый ветер
гулял между домов. Ограда была забита газетами и пустыми целлофановыми
пакетами, а деревья были низкорослыми и голыми.
— Сомневаюсь, что здесь кто-то ваще знает, что здесь когда-то жил Джими
Хендрикс, — фыркнула Далей.
Наконец дверь приоткрылась примерно на дюйм, и появилось бледное женское
лицо.
— Чего вам?
— Послушайте, — заговорил я. — Прошу прощения за беспокойство, но у меня
есть один знакомый, который когда-то здесь жил, и он хотел узнать, не
будете ли вы возражать, если он сюда зайдет и посмотрит. Просто,
понимаете, чтобы вспомнить былое.
Женщина не ответила. По-моему, она даже и не поняла, о чем это я толкую.
— Это ненадолго, — сказал я. — Буквально на пару минут. Просто вспомнить
старые времена.
Она закрыла дверь, не сказав ни слова. Мы с Далей остались на крыльце
под холодным северным желтоватым небом Лондона.
Чернокожая женщина в блестящем плаще от «Маркс энд Спенсер» толкала
через улицу огромную ветхую коляску, набитую детьми и покупками.
— А теперь что собираешься делать? — поинтересовалась Далей.
— Не знаю, — ответил я. — Пойдем-ка все-таки выпьем.
Мы доехали до «Бычьей головы» и уселись у окна, выходившего на Темзу.
Прилив закончился, и река выглядела лишь темно-серой полоской на фоне
покатых валов черного ила.
Там был Кортни Таллок, а еще Билл Франклин, Дэйв Блэкмен, Маргарет и
Джейн. Я вдруг сообразил, что знал их уже в 1970-м, когда Джими был еще
жив. Странное было ощущение, как во сне.
Как там написал Джон Леннон? «Хоть и был я слугой в твоей темной хижине,
я не стану кормить нормана».
Я спросил Кортни, не знает ли она, кто живет на старом флэту Моники, но
он покачал головой.
— Знакомых лиц уже нет, чувак, давно нет. Всё уже не так, как было
раньше. Я имею в виду, там всегда было запущено и убого и все такое
прочее, но все знали, где они, черные и белые, водитель автобуса и
шлюха. А теперь эти ребятишки перешли все границы. Это как другой мир.
Но Дэйв сказал:
— Я знаю, кто въехал в этот флэт после Моники. Это был
Джон Драммонд.
— Тот самый Джон Драммонд? — спросил я. — Гитарист Джон Драммонд?
— Точно. Но он прожил там всего несколько месяцев.
— Какой-то ты сегодня нудный, Чарли, — заговорила Далей. — Можно мне еще
выпить?
Я принес еще: коктейль для Далей, пиво для себя. Кортни рассказывал
анекдот.
Я не знал, что Джон Драммонд жил в той же квартире, что и Джими. На мой
взгляд, гитаристом Джон был получше, чем Джими — по технике, во всяком
случае. Он всегда был более целеустремленный, более изобретательный. Он,
как и Джими, умел заставить гитару говорить, но у него она звучала не
так сумбурно, как у Джими, не так зло и разочарованно. И он никогда не
играл так неровно, как Джими в Вудстоке, или так провально, как Джими в
Сиэтле, когда он делал свой последний в Америке концерт. Джон Драммонд
поначалу играл с Грэмом Бондом, затем — с Джоном Мэйеллом, а потом уже —
с собственной «супергруппой» «Крэш».
Со своей «Лихорадкой» Джон Драммонд занял первое место по обе стороны
Атлантики. Но потом, без всякого предупреждения, он вдруг оставил сцену
и ушел, сопровождаемый газетными сообщениями и насчет рака, и про
рассеянный склероз, и о хронической привычке к героину. Тогда его видели
в последний раз. Это было… когда же? Году в 1973— 1974-м или где-то
около того. Я даже не знал, жив ли он еще.
В ту ночь в моей однокомнатной квартирке на Холланд-Парк-авеню зазвонил
телефон. Это был Джими. Голос его был далеким и глухим.
— Не могу долго говорить, чувак. Звоню из будки на Квинсуэй.
— Я заезжал на флэт, Джими. Та баба меня не пустила.
— Я должен туда попасть, Чарли. Без вариантов.
— Джими… Я кое-что узнал. После Моники там жил Джон Драммонд. Может, он
смог бы помочь.
— Джон Драммонд? Имеешь в виду того паренька, что все время ошивался
вокруг и хотел играть с «Экспириенс»?
— Тот самый, потрясающий гитарист.
— Дерьмом он был. И играл дерьмово.
— Не надо, Джими. Он замечательно играл. Его «Лихорадка» стала
классикой.
На другом конце линии наступила долгая пауза. Я слышал звуки машин и
дыхание Джими. Потом Джими спросил:
— Когда это было?
— Что было?
— Ну эта песня, что ты назвал, когда это было?
— Не помню. Где-то в начале семьдесят четвертого, кажется.
— И он хорошо играл?
— Потрясающе.
— Не хуже меня?
— Если хочешь чистую правду, не хуже.
— И звучал он, как я?
— Да, но немногие с этим соглашались, потому что он белый.
Я посмотрел на улицу. Нескончаемый поток машин проносился мимо моего
дома в сторону Шепхёрдс-Буш. Я вспомнил, как Джими много лет тому назад
пел «Crosstown Traffic».
Джими спросил:
— А где сейчас этот самый Драммонд? Еще играет?
— Никто не знает, где он. Его «Лихорадка» стала хитом номер один, а
потом он ушел. «Уорнер Бразерс» не нашли даже, кому предъявить иск.
— Чарли, ты должен оказать мне услугу, — хрипло потребовал Джими. —
Найди этого парня. Даже если он умер и ты сможешь узнать только, где его
похоронили.
— Джими, ради Бога. Я даже не знаю, с чего начать.
— Прошу, Чарли. Найди его для меня.
Он повесил трубку. Я долго стоял у окна, испытывая страх и
подавленность. Если Джими не знал, что Джон Драммонд так хорошо играл,
если он не знал, что «Лихорадка» Джона занимала первое место, — тогда
где он был последние двадцать лет? Где он был, если не умер?
Я позвонил Нику Кону, и мы встретились в душном вечернем питейном клубе
в Мэйфер. Ник написал примечательный труд о поп-музыке шестидесятых,
«Авопбопалупа-Алопбамбум», и знал почти про всех, в том числе о
«битлах», Эрике Бердоне, «Пинк Флойдах» «космического» периода, Джими и,
конечно, о Джоне Драммонде.
Он черт знает сколько не видел Джона, но лет шесть назад он получил
открытку из Литлхэмптона, что на Южном побережье, и там почти ничего не
было, кроме того, что Джон пытается привести в порядок душу и тело.
— Он не пояснил, что он конкретно имеет в виду, — сказал мне Ник. — Но
он всегда был таким. У меня было такое ощущение, будто он всегда думает
о чем-то другом. Вроде как пытается справиться с чем-то, что происходит
внутри него. |