В рассказе я буду
придерживаться реальности или, по крайней мере, своих воспоминаний о
реальности, что, в конце концов, одно и то же. События произошли
недавно, но в литературном обиходе, как известно, принято дописывать
подробности и заострять акценты. Я хочу рассказать о встрече с Ульрикой
(не знаю и, видимо, никогда не узнаю ее имени) в Йорке. Все происшествие
заняло вечер и утро. Конечно, я мог бы придумать, что в первый раз
увидел ее у "Пяти сестер", под не запятнанными ничьим воображением
витражами, которые пощадили кромвелевские иконоборцы, но на самом деле
мы познакомились в зальчике "Northern Inn", за стенами города. Было
полупусто, она сидела ко мне спиной. Ей предложили выпить, последовал
отказ.
- Я феминистка, - бросила она, - и не собираюсь подра жать мужчинам. Мне
отвратительны их табак и спиртное.
Фраза была рассчитана на успех, я понял, что ее произносят не впервые.
Потом я узнал, до чего эта мысль не в ее характере; впрочем, наши слова
часто непохожи на нас. Она, по ее словам, опоздала в здешний музей, но
ее пустили, узнав, что посетительница из Норвегии. Кто-то заметил:
- Норвежцы не в первый раз в Йорке.
- Да, - подхватила она. - Англия была нашей, но мы ее потеряли. Если
человек вообще может хоть чем-то владеть или что-то терять.
И тогда я увидел ее. У Блейка где-то говорится о девушках из нежного
серебра и ярого золота. Ульрика была золото и нежность. Высокая,
подвижная, с точеным лицом и серыми глазами. Но поражала в ней даже не
внешность, а выражение спокойной тайны. Беглая улыбка делала ее еще
отрешенней. На ней было черное платье, что редкость в северных краях,
где пестротой пытаются скрасить блеклое окружение. По-английски она
говорила чисто, точно, лишь слегка подчеркивая "р". Я не наблюдал за
ней, все это понемногу вспомнилось позже. Нас представили. Я сказал, что
преподаю в Андском университете в Боготе, и пояснил, что колумбиец. Она
задумчиво спросила:
- А что значит быть колумбийцем?
- Не знаю, - ответил я. - Вопрос веры.
- То же самое, что норвежкой, - заметила она.
О чем еще говорилось тем вечером, не помню. Наутро я рано спустился в
столовую. За окнами выпал снег; пустоши тонули в рассветном солнце. Мы
были одни. Ульрика позвала меня за свой столик. Она сказала, что любит
гулять в одиночку. Я вспомнил шутку Шопенгауэра и возразил:
- Я тоже. Можем отправиться вдвоем.
Мы двинулись по свежему снегу. Вокруг не было ни души. Я предложил
добраться до Торгейта, спустившись несколько миль по реке. Я уже знал,
что люблю Ульрику, и хотел идти рядом с ней одной. Вдруг издали донесся
вой волка. Я ни разу не слышал волчьего воя, но понял, что это волк.
Ульрика не изменилась в лице. Внезапно, словно думая вслух, она
произнесла:
- Несколько жалких мечей вчера в Йорк-Минстере тронули меня сильнее, чем
громадные корабли в музее Осло.
Наши пути расходились. Вечером Ульрика отправлялась в Лондон, я - в
Эдинбург.
- Хочу пройти по Оксфорд-стрит, - сказала Ульрика, - где Де Куинси искал
свою Анну, потеряв ее в лондонском многолюдье.
- Де Куинси, - отозвался я, - перестал искать. А я, вот уже столько лет,
все ищу.
- И кажется, нашел, - уронила она вполголоса.
Я понял, что сейчас может сбыться самое невероятное, и стал целовать ее
губы и глаза. Она мягко отстранилась и, помолчав, сказала:
- Я стану твоей в Торгейте. А пока не трогай меня. Прошу, так будет
лучше.
Для старого холостяка обещание любви - нечаянный дар. Сулящая чудо
вправе диктовать условия. Я вспомнил свою юность в Попайяне и девушку из
Техаса, светловолосую и гибкую, как Ульрика, которая отвергла мою
любовь. Я не сделал ошибки, спросив, любит ли она меня. Я понимал, что
окажусь не первым и не останусь последним. Это приключение, видимо,
итоговое для меня, было для этой блестящей и решительной воспитанницы
Ибсена одним из многих. Мы шли, взявшись за руки.
- Все это похоже на сон, - сказал я, - а мне никогда не снятся сны.
- Как тому царю, - откликнулась Ульрика, - который не видел снов, пока
волшебник не усыпил его в свинарне. - И через миг добавила: - Послушай.
Сейчас запоет птица.
Спустя мгновение послышалась трель.
- В этих краях верят, - сказал я, - что обреченные на смерть могут
предсказывать будущее.
- Я и обречена, - был ответ.
Я ошеломленно посмотрел на нее.
- Пойдем через лес, - настаивал я. - Так короче.
- В лесу опасно, - отвечала она.
Пошли пустошью.
- Если бы эта минута длилась вечно, - прошептал я.
- "Вечность" - слово, запретное для людей, - произнесла Ульрика и, чтобы
смягчить высокопарность, попросила повторить мое имя, которого не
расслышала.
- Хавьер Отарола, - выговорил я.
Она попробовала повторить и не смогла. У меня имя "Ульрикке" тоже не
получилось.
- Буду звать тебя Сигурдом, - сказала она с улыбкой.
- Если так, - ответил я, - то ты - Брюнхильда.
Она замедлила шаг.
- Знаешь эту сагу? - спросил я.
- Конечно, - отозвалась она. - Трагическая история, которую германцы
испортили потом своими "Нибелунгами".
Я не стал спорить и сказал ей:
- Брюнхильда, ты идешь так, словно хочешь, чтобы на ложе между нами
лежал меч.
Но мы уже стояли перед гостиницей. Я почему-то не удивился, что она тоже
звалась "Northern Inn". С верхней площадки Ульрика крикнула мне:
- Слышишь, волк? В Англии волков не осталось. Иди скорей.
Поднимаясь, я заметил, что обои на стенах - во вкусе Уильяма Морриса:
темно-красные, с узором из плодов и птиц. Ульри-вошла первой. Темная
комнатка была низкой, как чердак. Долгожданная кровать повторялась в
смутном стекле, и ш невшая полировка дерева напомнила мне о зеркале в
Библии. Ульрика уже разделась. Она называла меня по имени: Хавьер. Я
почувствовал, что снег повалил гуще. Вещи и зеркала исчезли Меч не
разделял нас. Время текло, как песок. Век за веком длилась во тьме
любовь, и образ Ульрики в первый и последний раз был моим. |